Авторы / Бунин Иван Алексеевич
Бунин Иван Алексеевич (1870 - 1953 годы жизни), русский писатель. В лирике продолжал классические традиции (сб. "Листопад" (1901). В рассказах и повестях показал оскудение дворянских усадеб, тяжелую жизнь деревни ("Деревня" 1910, "Суходол" 1911), душевную опустошенность буржуазии ("Господин из Сан-Франциско" 1915). Остро драматические новеллы о любви ("Митина любовь" 1925, книга "Темные аллеи 1943). Роман "Жизнь Арсеньева", 1930 год. Мемуары. Перевел "Песнь о Гайавате" Г. Лонгфелло, 1896. В 1920 году эмигрировал из России. Нобелевский лауреат 1933 года. (СЭС, М, "Советская энциклопедия", 1987).
Вступительная статья к книге И. А. Бунин "Избранная проза" К. Г. Паустовского "Иван Бунин" приводится с сокращениями.
"Как ни грустно в этом непонятном мире, но он все же прекрасен..." И. Бунин
В автобиографической заметке для "Словаря писателей" Венгерова, написанной самим Буниным, было сказано, что Бунин свое детство провел в деревне где-то между Ельцом и городком Ефремовом (в тогдашней Тульской губернии), а потом учился в Елецкой гимназии. Почти все наши захолустные города были схожи друг с другом. Все они, по словам Чехова, были типичными Ефремовами - с запущенными монастырскими подворьями, с землистыми ликами угодников над каменными вратами церквей, с заливистыми колокольцами на тройке исправника, с острогом на выгоне, земским собранием - единственным домом, где у подъезда горел калильный фонарь, с крикливыми галками на кладбищенских липах и глубокими оврагами. Летом в них стенами стояла глухая крапива, а зимой на сером от золы снегу сизо чадили головешки, выброшенные из печей и самоваров. Тогда, в Ефремове, вошла в меня бунинская Россия и завладела мной надолго.
Елец был рядом. Я решил съездить туда, чтобы посмотреть этот бунинский город. Из Ефремова до Ельца ходил рабочий поезд, так называемый "Максим Горький". Я поехал на нем в Елец. Холодный рассвет застал меня в дребезжащем, старом вагоне. Я сидел под мигающей свечой и читал в растрепанной старой книжке журнала "Современный мир" бунинский рассказ "Илья Пророк". По своей пронзительной горечи этот рассказ - один из лучших в русской литературе. Каждая подробность, каждая черта этого рассказа (даже "бледные, как саван, овсы") щемила сердце предчувствием неизбежной беды, нищенством, сиростью, ставшим уделом тогдашней России. От этой России временами хотелось бежать без оглядки. Но редко кто на это решался. Ведь нищенку-мать любят в горьком ее унижении.
Бунин тоже ушел от своей единственной любимой страны. Но ушел только внешне. Человек необыкновенно гордый и строгий, он до конца своих дней тяжело страдал по России и пролил по ней много скрытых слез в чужих ночах Парижа и Граса, слез человека, добровольно изгнавшего себя из отечества...
Я ехал в Елец. Перечитывал "Илью Пророка", перечитывал скорбную историю Семена Новикова, крестьянина Елецкого уезда Предтеченской волости. И старался понять: как, какими словами, каким волшебством достигнуто это подлинное чудо? Чудо создания короткого и сильного, горестного и великолепного рассказа...
Город был весь каменный. Чудилось в этом его каменном обличии что-то от крепости. Оно чувствовалось и в пустынности улиц, и в их тишине...
Елец действительно был крепостью. Бунин в "Жизни Арсеньева" говорил о нем: "...Город гордился своей древностью и имел на то полное право: он и впрямь был одним из самых древних русских городов, лежал среди великих черноземных полей Подстепья на той роковой черте, за которой некогда простирались "земли дикие, незнаемые", а во времена княжества Суздальского и Рязанского принадлежал к тем важнейшим оплотам Руси, что, по слову летописцев, первые вдыхали бурю, пыль и хлад из-под грозных азиатских туч..." Почти каждое слово в этом отрывке доставляет наслаждение своей простотой, точностью, образностью. Чего стоят одни только слова о том, что эти древние города вдыхали бурю и хлад азиатских набегов! Эти слова воскрешают тревожный свист караульных, грохот колотушек по чугунным доскам, призыв всех жителей на городские валы.
Я долго простоял около здания мужской гимназии с каменным двором. В этой гимназии учился Бунин. Внутри было тихо, за окнами шли уроки.
Потом я прошел через базарную площадь, удивляясь обилию запахов. Пахло укропом, конским навозом, старыми сельдяными бочками, ладаном из открытых дверей церкви, где кого-то отпевали; пахло палым, уже перебродившим листом из садов за высокими серыми заборами...
Я напился чаю в трактире. Там было пусто и холодновато. Из трактира я пошел на окраину города. До поезда оставалось еще много времени...К вечеру я пришел на вокзал. В своей жизни я часто бывал одинок, но редко испытывал такое горькое ощущение неприкаянности, как в тот вечер в Ельце...
У каждого в жизни бывали странные, порой приятные, порой печальные совпадения. Были они и у меня. Такое удивительное совпадение случилось в этот вечер на елецком вокзале. Я купил в газетном киоске сырой номер "Русского слова"... Я сел в буфете за стол около пустого мельхиорового ведра для шампанского и развернул газету... Опомнился я только через час, когда вокзальный швейцар, мотая колокольчиком, прокричал нарочито гнусавым голосом: "Второй звонок на Ефремов, Волово, Тулу!" Я вскочил, бросился в вагон и просидел, забившись в угол около темного окна, до самого Ефремова. Все внутри меня дрожало от печали к любви. К кому? К дивной девушке, к убитой вот на этом вокзале гимназистке Оле Мещерской. В газете был напечатан рассказ Бунина "Легкое дыхание".
Я не знаю можно ли назвать эту вещь рассказом. Это не рассказ, а озорение, самая жизнь с ее трепетом и любовью, печальное и спокойное размышление писателя, эпитафия девичьей красоте... Я уже любил эту девушку. Я содрогался от непоправимости ее судьбы. За окнами дрожали, погасая, редкие и жалкие огни деревень. Я смотрел на них и наивно успокаивал себя тем, что Оля Мещерская - это бунинский вымысел, что только склонность к романтическому приятию мира заставляет меня страдать из-за внезапной любви к этой погибшей девушке.
Пожалуй, в эту ночь в холодном вагоне среди черных и серых полей России, среди шумящих от ночного ветра, еще не распустившихся березовых рощ я впервые до конца, до последней прожилки понял, что такое искусство и какова его возвышающая и вечная сила.
Я несколько раз разворачивал газету и перечитывал при умирающем огне свечи, а потом при водянистом свете бездомной зари все одни и те же слова о легком дыхании Оли Мещерской, о том, что "теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре".
Второй съезд советских писателей (декабрь 1954 года) встретил овацией слова о том, что Бунин должен быть возвращен русской литературе. И он был возвращен. Были возвращены на родину драгоценнейшие бунинские вещи, и в их числе повесть "Жизнь Арсеньева". Об этой повести писать трудно, почти невозможно, так же как и о самом Бунине. Он так богат, так щедр, так многообразен, так беспощадно и точно видит любого человека от господина из Сан-Франциско до плотника Аверкия, видит каждый малейший жест и каждое душевное движение так удивительно ясно, одновременно строго и нежно, говорит о природе, неотделимой от течения человеческих дней, что писать об этом, как говорится, "из вторых рук" бесполезно и почти бессмысленно. Бунина надо читать и навсегда отказаться от жалких попыток рассказывать обыденными, не бунинскими словами о том, что написано им с классической силой и четкостью.
Нельзя рассказывать своими словами "Ненастный день потух..." Пушкина, "Над вечным покоем" Левитана или "Воздушный корабль" Лермонтова. Это так же бесполезно, как поверять сухой алгеброй гармонии Моцарта и других великих композиторов. Поэтому я не буду делать напрасных попыток пересказывать Бунина и толковать его вещи применительно к "злобе дня". "Злоба дня", иными словами, понятие современности, не может существовать без теснейшей связи со всем, что предшествовало нашему времени и что в какой-то мере его определило. Книги Бунина тем и замечательны, что они целиком - в своем времени и вместе с тем связаны живой связью с прошлым нашего народа.
Чем больше я читаю Бунина, тем яснее становится, что Бунин почти неисчерпаем. Во всяком случае, нужно много времени, чтобы узнать все им написанное, и узнать бунинскую бурную, несмотря на элегичность автора, неспокойную и стремительную в своем движении жизнь.
Часть своей жизни Бунин рассказал сам (в "Жизни Арсеньева" и во многих рассказах, которые почти все в той или иной мере связаны с его биографией), часть рассказала его жена Вера Николаевна Муромцева-Бунина, выпустившая в 1958 году в Париже свою книгу "Жизнь Бунина" - очень ценный свод воспоминаний и материалов о Бунине. Жизнь Бунина вся до последних дней была отдана скитаниям и творчеству.
Бунин был смел, честен в своих убеждениях. Он один из первых в своей "Деревне" развенчал сладенький миф о русском крестьянине-богоносце, созданный кабинетными народниками.
У Бунина, кроме блестящих, совершенно классических рассказов есть необычайные по чистоте рисунка, по великолепной наблюдательности и по ощущению далеких стран путевые очерки об Иудее, Малпй Азии, Турции, Греции и Египте. Бунин - первоклассный поэт чистой, если можно так выразиться, "кастальской" школы. Его стихи до сих пор не оценены. Среди них встречаются подлинные шедевры по выразительности и передаче трудноуловимых вещей.
Всю жизнь Бунин ждал счастья, писал о человеческом счастье, искал путей к нему. Он нашел его в своей поэзии и прозе, в любви к жизни и к своей родине и сказал слова о том, что счастье дано знающим. Бунин прожил сложную, иногда противоречивую жизнь. Он много видел, знал, много любил и ненавидел, много трудился, не раз ошибался, но всю жизнь величайшей, нежнейшей, неизменной его любовью была родная страна, Россия.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,/ И лазурь, и полуденный зной.../ Срок настанет - господь сына блудного спросит:/ "Был ли счастлив ты в жизни земной?"/ И забуду я все - вспомню только вот эти/ Полевые пути меж колосьев и трав - / И от сладостных слез не успею ответить, /К милосердным коленам припав."
Константин Паустовский Январь 1961 года Таруса
Из статьи К. Г. Паустовского "Иван Бунин".
"В прозе и поэзии Бунина явственно присутствует ощущение жизни, как длительного и в основе своей прекрасного пути от рождения человека до его смерти. Особенно сильно это ощущение выражено в "Жизни Арсеньева". Эта повесть - не только славословие России, не только итог жизни Бунина, не только выражение глубочайшей его любви к своей стране, выражение печали и восторга перед ней, изредка блещущего со страниц книги скупыми слезами, похожими на редкие звезды на небосклоне.
Это не только вереница русских людей - крестьян, детей, нищих, разорившихся помещиков, прасолов, студентов, юродивых, художников, прелестных женщин, - многих людей, присутствовавших на всех путях и перепутьях писателя и написанных с резкой, порой ошеломляющей силой.
"Жизнь Арсеньева" в каких-то своих частях напоминает картины художника Нестерова "Святая Русь" и "На Руси". Эти полотна - наилучшее выражение своей страны и народа в понимании художника.
Перелески и взгорья, почернелые бревенчатые церкви, позабытые погосты и деревеньки. И на их фоне - вся Русь! Древний царь в тяжелой парче и литом золоте, робкие сермяжные мужички, подпаски с длинными кнутами, странники и странницы в скуфейках, девушки с опущенными, будто насурмленными ресницами, что бросают нежную тень на их бледные лица, озаренные каким-то целомудренным внутренним светом. Юроды, побирушки, истовые старухи, грозные старцы с посохами, белоголовые дети.
В толпе - Лев Толстой, а невдалеке от него - Достоевский. Они вместе со своим ищущим правды народом идут в ясные, но пока еще далекие дали, о которых они не уставали говорить всю жизнь.
Что-то общее у этих картин с книгами Бунина. С тем только отличием, что родная страна у Бунина еще скромнее и беднее, чем у Нестерова. Срединная наша Россия представляет у Бунина в прелести серых дней, покое полей, дождях и туманах, а порой в бледной лучезарности, в тлеющих широких закатах.
Здесь уместно будет сказать, что у Бунина было редкое и безошибочное ощущение красок и освещения. Мир состоит из великого множества соединений красок и света. И тот, кто легко и точно улавливает эти соединения, - счастливейший человек, особенно если он художник или писатель.
В этом смысле Бунин был очень счастливым писателем. С одинаковой зоркостью он видел все; и среднерусское лето, и пасмурную зиму, с "скудные, свинцовые дни поздней осени", и море, "которое из-за диких лесистых холмов вдруг глянуло на меня всей своей темной громадной пустыней".
В записках Бунина есть одна короткая фраза. Она относится к началу лета 1906 года. "Начинается пора прекрасных облаков", - записал Бунин и этим как бы открыл нам одну из тайн своей писательской жизни. Это слово о приближении неизбежного и милого труда, связанного у Бунина с летней порой, "порой облаков", "порой дождей", "порой цветения". Этими четырьмя словами Бунин отмечает начало своей работы по наблюдению за небом, по изучению облаков, всегда таинственных и притягательных.
Каждый раз, когда читаешь бунинские строки о лете, вспоминаешь эту его запись. Слова о лете у него всегда томительны, даже если и занимают всего две строки. "Отцвел и оделся сад, целый день пел соловей в саду, целый день были подняты нижние рамы окон..."
Бунин одинаково остро и тонко видел все, что привелось ему увидеть в жизни. А видел он очень много, с юных лет заболев скитальчеством, непокоем, жаждой непременно увидеть все, до той поры не виданное. Он признавался, что никогда не чувствовал себя так счастливо, как в те минуты, когда ему предстояла большая дорога.
Есть некая крепкая связь между такими явлениями, как свет, запах, звук и цвет... Читая Бунина, часто ловишь себя на ощущениях... (что) краска рождает запах, свет - краску, а звук восстанавливает ряд удивительно точных картин... О своем чувстве красок, об отношении к цвету в природе Бунин говорит в "Жизни Арсеньева": "Я весь дрожал при одном взгляде на ящик с красками, пачкал бумагу с утра до вечера, часами простаивал, глядя на ту дивную, переходящую в лиловое, синеву неба, которая сквозит в жаркий день против солнца в верхушках деревьев, как бы купающихся в этой синеве, - и навсегда проникся глубочайшим чувством истинно божественного смысла и значения земных и небесных красок. Подводя итоги того, что дала мне жизнь, я вижу, что это один из важнейших итогов. Эту лиловую синеву, сквозящую в ветвях и листве, я и умирая вспомню..."
Слегка приглушенные краски, характерные для Средней России, сразу же приобретают зной и густоту, когда Бунин говорит о юге, тропиках, Малой Азии, о Египте и Палестине. Осенью 1912 года Бунин жил на Капри и подолгу в то время беседовал со своим племянником Николаем Алексеевичем Пушешниковым. Сохранились записки Пушешникова об этих беседах. Они очень простые, эти записки. Они показывают нам Бунина - человека очень сдержанного - в часы редкой его откровенности. Все эти записи говорят о неистовой любви Бунина к жизни. Глядя из окна вагона на тень от паровозного дыма, таявшую в воздухе, Бунин сказал: - Какая радость - существовать! Только видеть, хотя бы видеть лишь один этот дым и этот свет. Если бы у меня не было рук и ног и я только мог сидеть на лавочке и смотреть на заходящее солнце, то я был бы счастлив этим. Одно нужно только - видеть и дышать. Ничто не дает такого наслаждения, как краски. Я привык смотреть. Художники научили меня этому искусству... Поэты не умеют описывать осень, потому что они не описывают красок и неба. Французы - Эредиа, Леконт де Лиль - достигли необычного совершенства в описаниях.
В записках Пушешникова есть место удивительное, раскрывающее "тайну" бунинского мастерства. Бунин говорил, что, начиная писать о чем бы то ни было, прежде всего он должен "найти звук". "Как скоро я его нашел, все остальное дается само собой". Что это значит - "найти звук!? Очевидно, в эти слова Бунин вкладывал гораздо большее значение, чем кажется на первый взгляд. "Найти звук" - это найти ритм прозы и найти основное ее звучание. Ибо проза обладает такой же внутренней мелодией, как стихи и музыка. Это чувство ритма прозы и ее музыкального звучания, очевидно, органично и коренится также в прекрасном знании и тонком чувстве родного языка. Даже в детстве Бунин остро чувствовал этот ритм. Еще мальчиком он заметил в прологе к пушкинскому "Руслану" кругообразное легкое движение стихов ("ворожбу кругообразных, непрестанных движений"): "И днем - и ночью - кот - ученый - все ходит - по цепи - кругом".
В области русского языка Бунин был мастером непревзойденным. Из необъятного числа слов он безошибочно выбирал для каждого рассказа слова наиболее живописные, наиболее сильные, скрепленные какой-то незримой и почти таинственной связью с повествованием и единственно для этого повествования необходимые.
Каждый рассказ и каждое стихотворение Бунина подобны магниту, который притягивает отовсюду все частицы, нужные для этого рассказа. Существуй сейчас сказочник, подобный Христиану Андерсену, он, может быть, написал бы сказку о том, как слетаются к писателю, обладающему волшебным магнитом, всякие неожиданные вещи, вплоть до солнечного луча в кустарнике, покрытом инеем, лохмотьев туч в сизых траурных ризах, А писатель располагает их в своем особом, ему одному ведомом порядке, обрызгивает живой водой, и вот в мире уже живет новое произведение - поэма, стихи или повесть, - ничто не сможет убить его. Оно бессмертно, пока жив на земле человек.
Язык Бунина прост, почти скуп, чист и живописен. Но вместе с тем он необыкновенно богат в образном и звуковом отношениях - от кимвального пения до звона родниковой воды, от размеренной чеканности до интонаций удивительно нежных, от легкого напева до гремящих библейских обличений, а от них - до четкого, разящего языка орловских крестьян.
Я только упомянул о "Жизни Арсеньева". А между тем эта повесть требует пристального чтения. Я назвал "Жизнь Арсеньева" повестью. Это, конечно, неверно. Это не повесть и не роман. Это вещь нового, еще не названного жанра. Жанр этот изумительный, единственный, берущий человеческое сердце в мучительный и вместе с тем светлый плен. Принято думать, что "Жизнь Арсеньева" - автобиография. Бунин отрицал это. Для автобиографии "Жизнь Арсеньева" была написана слишком свободно. Это не автобиография. Это - слиток из многих земных горестей, очарований, размышлений и радостей. Это - удивительный свод событий одной человеческой жизни, скитаний, стран, городов, морей, но среди этого многообразия земли на первом месте всегда наша Средняя Россия. "Зимой безграничное снежное море, летом - море хлебов, трав и цветов... И вечная тишина этих полей, их загадочное молчание..."
Бунину удалось в "Жизни Арсеньева" собрать свою жизнь в некоем магическом кристалле, но, в отличие от пушкинского кристалла, даль этой повести, даль жизни писателя очень резко очерчена, просвечена до самого дна.
Я продолжаю называть "Жизнь Арсеньева" повестью, хотя с таким же правом мог бы назвать ее поэмой или сказанием. "Жизнь Арсеньева" - это одно из замечательных явлений мировой литературы. К великому счастью, оно в первую очередь принадлежит литературе русской. В этой удивительной книге поэзия и проза слились воедино, слились органически, создав новый замечательный жанр. В этом слиянии поэтического восприятия мира с внешне прозаическим его выражением есть нечто строгое, подчас суровое. Есть в самом стиле этой вещи нечто библейское.
В этой книге нельзя уже отличить поэзию от прозы, и многие ее слова ложатся на сердце, как раскаленная печать. Достаточно прочесть несколько строк о матери, чтобы понять, что Бунин нашел для всего, о чем он хотел сказать, единственно нужное и единственно возможное выражение. Эти строки нельзя читать без душевного потрясения: "В далекой родной земле, одинокая, навеки всем миром забытая, да покоится она в мире и да будет вовеки благословенно ее бесценное имя. Ужели та, чей безглавый череп, чьи серые кости лежат теперь где-то там в кладбищенской роще захудалого русского города, на дне уже безыменной могилы, ужели это она, которая некогда качала меня на руках?"
Сила языка, сила точного образа в "Жизни Арсеньева" таковы, что рождают грусть, волнение и даже слезы. Те редкие слезы, которые вызывают прекрасное. Новизна "Жизни Арсеньева" еще и в том, что ни в одной из бунинских вещей не раскрыто с такой полнотой то явление, которое мы, по скудости своего языка, называем "внутренним миром" человека. Как будто есть ясная граница между внутренним и внешним миром. Как будто внешний мир не являет собой одно целое с миром внутренним?
Все, о чем говорит Бунин в этой книге, очень видно, слышно, осязаемо, вещно и надолго радует или печалит нас. Я приведу из этой книги несколько отрывков. Вот, например, первая встреча маленького мальчика с городом: "Всего... поразительнее оказалась в городе вакса. За всю мою жизнь не испытывал я от вещей, виденных мною на земле, - а я видел много! - такого восторга, такой радости, как на базаре в этом городе, держа в руках коробочку ваксы. Круглая коробочка эта была из простого лыка, но что это было за лыко и с какой несравненной художественной ловкостью была сделана из него коробочка! А самая вакса! Черная, тугая, с тусклым блеском и упоительным спиртным запахом".
Описание родного нищего края сделано Буниным со скупой выразительностью. "Где я родился, рос, что видел? Ни гор, ни рек, ни озер, ни лесов, - только кустарники в лощинах, кое-где перелески и лишь изредка подобие леса, какой-нибудь Заказ, Дубровка, а то все поля, поля, беспредельный океан хлебов... Это... Подстепье, где поля волнисты, где всё буераки да косогоры, неглубокие луга, чаще всего каменистые, где деревушки и лапотные обитатели их кажутся забытыми богом, - так как они неприхотливы, первобытно-просты, родственны своим лозинам и соломе".
У писателя есть термин, заимствованный у скульпторов, - "лепка людей". У немногих писателей есть такая безошибочно верная и порой то безжалостная, то трогательная "лепка людей", как у Бунина. Вот, к примеру, подпасок: "Мальчишка-подпасок... был необыкновенно интересен: посконная рубашонка и коротенькие портчонки были у него дыра на дыре, ноги, руки, лицо высушены, сожжены солнцем и лупились, губы болели, потому что вечно жевал он то кислую ржавую корку, то лопухи, то эти самые козельчики, разъедавшие губы до настоящих язв, а острые глаза воровски бегали: ведь он хорошо понимал всю преступность нашей дружбы с ним и то, что он подбивал и нас есть бог знает что. Но до чего сладка была эта преступная дружба! Как заманчиво было все то, что он нам тайком, отрывисто, поминутно оглядываясь, рассказывал. Кроме того, он удивительно хлопал, стрелял своим длинным кнутом и бесовски хохотал, когда пробовали и мы хлопать, пребольно обжигая себя по ушам концом кнута..."
Русский пейзаж с его мягкостью, застенчивыми веснами, с его невзрачностью, которая через короткое время оборачивается тихой печальной красотой, нашел наконец своего выразителя, никогда не пытавшегося его приукрасить. Не было в русском пейзаже даже самой малой малости, которую бы не заметил и не описал Бунин. "Миновали глинистый пруд, жарко и скучно блестевший своей удлиненной поверхностью в лощине среди выбитых скотиной косогоров. На них кое-где как-то бесприютно на юру в раздумье сидели грачи".
В "Жизни Арсеньева" есть небольшая глава. Она начинается словами: "Очень русское было все то, среди чего жил я в мои отроческие годы". Дальше Бунин говорит о большой дороге вблизи деревни Становая, о разбойниках, страхе, ночах, но какая удивительная картина недавней России набросана здесь... Великолепных мест в этой книге великое множество. Я не нахожу в нашей прозе такого описания зимы, какое я приведу ниже: "А еще помню я много серых и жестких зимних дней, много темных и грязных оттепелей, когда становится особенно тягостна русская уездная жизнь, когда лица у всех делались скучны, недоброжелательны, - первобытно подвержен русский человек природным влияниям! - и все на свете, равно как и собственное существование, томило своей ненужностью."
Говоря о Бунине, невольно делаешься человеком навязчивым. Все время хочется показать собеседнику-читателю прекрасные места бунинских книг одно за другим. Все кажется, вот это - последнее. Но оказывается, что дальше - еще лучшее место, и нет сил промолчать о нем. Вот, например, слова о юности и почти детской любви. Каждый думает о минувшей юности с грустью. Тогда мы любили любовь и все, что она приносила нам: и "семицветную звезду, тихо мерцавшую на востоке, далеко за садом, за деревней, за летними полями, откуда иногда чуть слышно и потому особенно очаровательно доносился далекий бой перепела", и дыхание спящей любимой девушки, - "как же передать те чувства, с которыми смотрел я, мысленно видя там, в этой комнате, Лизу, спящую под лепет листьев, тихим дождем струящихся за открытыми окнами, в которые то и дело входит и веет этот теплый ветер с полей, лелея ее полудетский сон, чище, прекраснее которого не было, казалось, на всей земле!"
Чем больше я читаю Бунина, тем яснее становится, что Бунин почти неисчерпаем..." К. Г. Паустовский